«Женщина играла в этих спорах очень важную роль; теоретически ей предоставлялась роль высшего существа, предназначением которого было пересоздать мужчину. Среди табачного дыма и за стаканами вина решались вопросы, как женщина должна любить: то от нее ждали любви по Шиллеру, то она должна была чувствовать по Гегелю, то ей рекомендовалось проникнуться настроениями Жорж Санд. И все это предъявлялось одному и тому же женскому поколению на очень коротком промежутке времени в одинаково безусловной догматической форме», — писал историк и публицист Павел Милюков в книге «Любовь у идеалистов тридцатых годов».
Молодой Виссарион Белинский полагал, что «женщина-писательница бездарна, смешна и отвратительна», но в начале 1840-х годов провозгласил Жорж Санд гениальной писательницей. Александр Герцен поставил вопрос о социальном неравенстве и положении женщины в семье и обществе в романе 1846 года «Кто виноват». Николай Чернышевский подхватил тему, отозвавшись в романе «Что делать?», а Дмитрий Писарев подвел итог в статье «Женские типы в романах и повестях Писемского, Тургенева и Гончарова»: «Мужчина гнетет женщину и клевещет на нее… Мужчина, постоянно развращающий женщину гнетом своего крепкого кулака, в то же время постоянно обвиняет ее в ее умственной неразвитости, в отсутствии тех или других высоких добродетелей, в наклонности к тем или другим преступным слабостям… женщина ни в чем не виновата. Она постоянно является страдалицей, жертвой».
В 1862 году вышли «Отцы и дети». Прогрессивные читатели обиделись. Автор проехался не только по нигилистам-материалистам — он в красках изобразил убежденную провинциальную эмансипе Евдоксию Кукшину. Неопрятная и нелепая, она взахлеб рассуждает об умственном, смешивая роли интеллектуалки и жеманной кокетки.
Достоевский зорко следит за женским вопросом. В «Идиоте», опубликованном в 1868–1869 годах, он пишет: «Ограниченному “обыкновенному” человеку нет, например, ничего легче, как вообразить себя человеком необыкновенным и оригинальным и усладиться тем без всяких колебаний. Стоило некоторым из наших барышень остричь себе волосы, надеть синие очки и наименоваться нигилистками, чтобы тотчас же убедиться, что, надев очки, они немедленно стали иметь свои собственные “убеждения”».
Анна Григорьевна Достоевская признавалась в своих воспоминаниях: «Одним из поводов наших идейных разногласий (в первый год семейной жизни) был так называемый “женский вопрос”. Будучи по возрасту современницей шестидесятых годов, я твердо стояла за права и независимость женщин и негодовала на мужа за его, по моему мнению, несправедливое отношение к ним. Я даже готова была подобное отношение считать за личную обиду и иногда высказывала это… Федор Михайлович действительно не любил тогдашних нигилисток. Их отрицание всякой женственности, неряшливость, грубый напускной тон возбуждали в нем отвращение, и он именно ценил во мне противоположные качества. Совсем другое отношение к женщинам возникло в Федоре Михайловиче впоследствии, в семидесятых годах, когда действительно из них выработались умные, образованные и серьезно смотрящие на жизнь женщины. Тогда мой муж высказал в “Дневнике писателя”, что многого ждет от русской женщины».
Вплоть до конца XX века в культуре русского женского движения, по большей части, царили пустота и патриархат. Однако 90-е годы привнесли в искусство новые веяния. В России получает распространение гендерная теория. Со времен утверждения демократических свобод, плюрализма и политики открытости художницы оказываются в авангарде этого процесса. Россия знакомится с западным феминизмом на излете его героического периода, но переживает его ярко и самобытно. Гендерная теория становится в постсоветской России действенным инструментом разрушения тоталитарной идеологии и формирования новой идентичности российской женщины. Развенчание советских мифов и исследование приватных пространств, в которых особое значение приобретает чувственность, становятся на рубеже 90-х актуальными вопросами, которые выражаются и в искусстве.
В России арт-феминизм начинает активно развиваться лишь ближе к 2000-м гг. Но наибольший расцвет приходится на 2012-2013 гг., когда борьба феминисток за собственное место в искусстве сосредотачивается вокруг трех основных проблем: низкая ценность социальной конкретики, запрет на политическое высказывание от лица женщины и гендерные иерархии в арт-сообществе. Данные проекты являются самыми заметными на современной российской арт-сцене.
В качестве примера рассмотрим ключевой проект арт-феминизма 90-х – серию фотографий по мотивам известных произведений искусства художницы Татьяны Антошиной («Олимпия» Мане, «Девочка на шаре» Пикассо, «А ты ревнуешь?» Гогена и др.). В ней мужские персонажи стали женскими и наоборот, перевернула с ног на голову гендерные роли: сильный пол стал слабым, а слабый – сильным. «Музей женщины» противопоставляется традиционному «музею мужчины», а именно многочисленным изображениям женского тела во всех традиционных собраниях музеев. Проект принял участие в первой российской музейной выставке, посвященной гендерному искусству, «Искусство женского рода» в Третьяковской галерее.
Феминистское искусство 90-х годов затрагивало темы, которые до сих пор интересуют современное общество, но все еще остаются табуированными. Казалось бы, близится конец первой четверти XXI века… Безусловно, власть в СССР была патриархальной и антидемократической, ее можно обозначить как диктатуру одной партии. Но очень похожие политические режимы наблюдаются и сейчас во многих бывших союзных республиках, и в России в том числе. Антидемократический порядок закрепляет социальные отношения господства и подчинения. Внутри государств определяются дискриминируемые социальные группы, так как именно на дискриминации такие общества и строятся. В самую большую дискриминируемую группу попадают женщины. У них или отбирают уже провозглашенные права, или перекрывают возможности для реализации этих прав. Чтобы обосновать подчиненное положение женщин, государства по сей день апеллируют к «духовным скрепам» или традициям, по которым женщины всегда относились к ущемляемому большинству, это все еще считается «естественным положением вещей». Почему же нас это до сих пор устраивает?